Oi! I`m a cunt!
Проходя между часом дня и тремя по Мэдисон-авеню, там где ее пересекает
55-я улица, не поленитесь, задерните голову и взгляните вверх -- на немытые
окна черного здания отеля "Винслоу". Там, на последнем, 16-ом этаже, на
среднем, одном из трех балконов гостиницы сижу полуголый я. Обычно я ем щи и
одновременно меня обжигает солнце, до которого я большой охотник. Щи с
кислой капустой моя обычная пища, я ем их кастрюлю за кастрюлей, изо дня в
день, и кроме щей почти ничего не ем. Ложка, которой я ем щи -- деревянная и
привезена из России. Она разукрашена золотыми, алыми и черными цветами.
Окружающие оффисы своими дымчатыми стеклами-стенами -- тысячью глаз
клерков, секретарш и менеджеров глазеют на меня. Почти, а иногда вовсе голый
человек, едящий щи из кастрюли. Они, впрочем, не знают, что это щи. Видят,
что раз в два дня человек готовит тут же на балконе в огромной кастрюле, на
электрической плитке что-то варварское, испускающее дым. Когда-то я жрал еще
курицу, но потом жрать курицу перестал. Преимущества щей такие, их пять: 1.
Стоят очень дешево, два-три доллара обходится кастрюля, а кастрюли хватает
на два дня! 2. Не скисают вне холодильника даже в большую жару. 3. Готовятся
быстро -- всего полтора часа. 4. Можно и нужно жрать их холодными. 5. Нет
лучше пищи для лета, потому как кислые.
Я, задыхаясь, жру голый на балконе. Я не стесняюсь этих неизвестных мне
людей в оффисах и их глаз. Иногда я еще вешаю на гвоздь, вбитый в раму окна,
маленький зеленый батарейный транзистор, подаренный мне Алешкой Славковым --
поэтом, собирающимся стать иезуитом. Увеселяю принятие пищи музыкой.
Предпочитаю испанскую станцию. Я не стеснительный. Я часто вожусь с голой
жопой и бледным на фоне всего остального тела членом в своей неглубокой
комнатке, и мне плевать, видят они меня или не видят, клерки, секретарши и
менеджеры. Скорее я хотел бы, чтобы видели. Они, наверное, ко мне уже
привыкли и, может быть, скучают в те дни, когда я не выползаю на свой
балкон. Я думаю, они называют меня -- "этот крейзи напротив".
Комнатка моя имеет 4 шага в длину и 3 в ширину. На стенах, прикрывая
пятна, оставшиеся от прежних жильцов, висят: большой портрет Мао Цзэ Дуна --
предмет ужаса для всех людей, которые заходят ко мне; портрет Патриции
Херст; моя собственная фотография на фоне икон и кирпичной стены, а я с
толстым томом -- может быть словарь или библия -- в руках, и в пиджаке из
114 кусочков, который сшил сам -- Лимонов, монстр из прошлого; портрет Андре
Бретона, основателя сюрреалистической школы, который я вожу с собой уже
много лет, и которого Андре Бретона обычно никто их приходящих ко мне не
знает; призыв защищать гражданские права педерастов; еще какие-то призывы, в
том числе плакат, призывающий голосовать за Рабочей партии кандидатов;
картины моего друга художника Хачатуряна; множество мелких бумажек. В
изголовье кровати у меня плакат -- "За Вашу и Нашу свободу", оставшийся от
демонстрации у здания "Нью Йорк Таймз". Дополняют декоративное убранство
стен две полки с книгами. В основном -- поэзия.
Я думаю, вам уже ясно, что я за тип, хотя я и забыл представиться. Я
начал трепаться, но не объявил вам, кто я такой, я забыл, заговорился,
обрадовался возможности, наконец, обрушить на вас свой голос, а кому он
принадлежит -- не объявил. Простите, виноват, сейчас все исправим.
Я получаю Вэлфер. Я живу на вашем иждивении, вы платите налоги, а я ни
хуя не делаю, хожу два раза в месяц в просторный и чистый оффис на Бродвее
1515, и получаю свои чеки. Я считаю, что я подонок, отброс общества, нет во
мне стыда и совести, потому она меня и не мучит, и работу я искать не
собираюсь, я хочу получать ваши деньги до конца дней своих. И зовут меня
Эдичка.
Так начинается это произведение. И вы уже по языку в принципе можете оценить то новаторство которые филологически правильные слэшеры и юные горячие головы испуганно называют "неправомерным смешением литературного стиля с разговорной и офисной лексикой" - ну это первые...а вторые называют..."Ой, там столько матов!". Обеим группам на мой взгляд следовало бы чуть больше читать и изучать окружающий мир. Смеется Так как этот "феномен" литературного русского языка уже достаточно стар и известен. Смеется Я бы уже даже назвала его своего рода современной литературной классикой.
Произведение интересно не только тем. Оно интересно и насмешливой историей американской эмиграции, и нюансов тамошнего выживания, я немножко знакома с этой темой, и с этими людьми, и да, наблюдения справедливые и честные, ну может быть для кого-то и обидные, потому что правда Smile....ну и самое главное новаторство помимо сарказма и юмора и острого взгляда и метких определений и новаторского языка....у Лимонова, хоть он под страхом смерти от пиявок теперь в этом не признается, это конечно описание сексуальных сцен и любовных отношений.
Всем известна эта западня, когда нету ни слов, кроме медицинских, ни воспитание не позволяет говорить ни о чем кроме романтической любви или рабоче-крестьянской крепкой семье. А он говорил о патологической влюбленности в собственную жену-блядь, и пра йоблю, как она есть. С применением таких пугающих "матов"...но так прекрасно и живописно улавливающих самую суть русского понимания эротики и секса.
Ну и для тех, кто еще не убедился, что великого деятеля национального сопротивления стоит читать, на мой взгляд единственная гениальная эротическая гомосексуальная сцена на русском языке, в изданной русской литературе:
-
-
06.08.2013 в 14:29рвущиеся к победе спортсмены. Я к тому же имел дурную привычку смешивать
напитки. Для оживления, как я утверждал, я выпил еще в промежутках между
красным бургундским пару банок зля и несколько стаканчиков водки. Поэтому не
удивительно, что время стало темным мешком, и что следующее озарение,
открытие глаз, назовите как угодно, обнаружило меня и Александра в каком-то
храме. Шла служба. Одного я не мог понять -- синагога это или другой какой
храм. Больше я склонялся к тому, что это синагога. Мы сидели на лавке,
Александр почему-то все время улыбался, вид у него был очень радостный.
Может, ему что-то только что подарили. Может, деньги.
Затем я обратился к себе. Продолжим наши игры. Я вынул из сапога свой
любимый нож и воткнул его в пол, вернее, в доски -- составляющие опору для
ног -- рядом целая семья верующих обменялась дикими взглядами. "Я никого не
собираюсь резать, господа евреи, или католики, или протестанты, я просто
люблю оружие без памяти и у меня нет своего храма, где бы я мог молиться
Великому Ножу или Великому Револьверу. Нет, поэтому я молюсь ему здесь", --
так я подумал. Далее я включился в какой-то бред, несколько раз выдирал нож
из доски и целовал его, опять втыкал его в подножье. Один раз я уронил Его
Величество нож, и тот загремел на весь храм, потому что рукоятка была
тяжелая, металлическая у моего золингеновского немецкого друга. Кончилось
это дело тем, что священник всем дал свою руку, даже глупо улыбающемуся
Александру дал, а мне не дал. Я было обиделся, а потом забыл об обиде --
справедливо решив, что не следует обижаться на священника неизвестной
религии.
Опять была темная яма, и новое озарение наступило, обозначив
улыбающиеся лица жриц любви, которые из особой склонности к нам, совершенно
пьяным, но, я думаю, очень симпатичным очкастым личностям соглашались
проделать с нами любовь за 5 долларов. Они были очень милые, эти девочки,
неприятных Александр не остановил бы, и они не остановили бы его, они были
светлошоколадного цвета, их было две, они были куда красивее порядочных
женщин. На 8-й авеню много красивых и даже трогательных проституток, на
Лексингтон тоже много красивых, я когда там жил, всякий вечер с ними
раскланивался.
Девочки лепетали что-то приятное и, обняв нас, тянули с собой. У них
наметанный глаз, они точно и определенно знали, что у нас пять долларов на
двоих и не больше, уж их не проведешь. Конечно, главный их интерес --
деньги, но они явно не чужды человеческих чувств. От них приятно пахло,
ножки их были вызывающе длинны, девочки были куда лучше любой нормальной
секретарши, или американской прыщавой студентки. Я ничего против них не
имел, и почему я не пошел тогда с ними, и отправил Александра наслаждаться
одного, обещав его подождать, не знаю. Думаю, что уже поселилось во мне
что-то, что заставляло меня думать: "Все женщины неприятны, проститутки куда
лучше всех остальных женщин, в них почти нет лжи, они естественные женщины,
и если не в дождь, не в плохую погоду, когда нет клиентов, они берутся с
нами двумя делать любовь за пять долларов, то это уже явно их прихоть. Но
все-таки я с ними не пойду".
Вдаваться в подробности я не хотел, но знал, что сегодня я с ними не
пойду, как-нибудь в другой раз. Почему? Может, я боялся? Неправда, они были
такие задушевные и свои, мне казалось, что до этого я учился с ними в одном
классе. И в том моем апрельском состоянии я принципиально лишился инстинкта
самосохранения, вообще никого и ничего в этом мире не боялся, потому что был
готов умереть в любой момент. По-моему, я тогда несознательно, но все-таки
искал смерти. Что ж мне было бояться двух красивых кошачьих созданий.
Заманивали? Сутенеров боялся? Знаете, мне плевать, у меня ничего нет. Не в
этом дело. Женщины для меня уже не существовали. Я был крепко пьян, почти
бессознательно, но я отвергал их, тем более значит то, что произошло чуть
позже в ту ночь, было неслучайно, мой организм хотел этого.
Я оставил Александра, он отправился с одной из девочек делать любовь, к
ней, а я ушел в темные провалы улиц Веста, куда-то в десятую и одиннадцатую
авеню. Помню себя уходящего, как будто глазами постороннего смотрел себе в
спину.
Следующий свет вспыхнул, когда я вошел на территорию какого-то
огороженного участка, как бы для детей. Темные углы всегда тянули меня.
Помню, и в Москве я любил ходить в заколоченные дома, которых все боялись и
где как будто жили бандиты. Прилично выпив,, я вспоминал про такие дома,
отправлялся к ним, и перебравшись через разбитые окна или двери внутрь,
перешагивая через кучи окаменевшего дерьма и лужи мочи, ругаясь и напевая
русские народные песни -- обнаруживал внутри каких-нибудь несчастных
личностей, алкоголиков или бродяг, с которыми познакомившись, заводил
продолжительные и бестолковые беседы. Однажды меня в таком месте крепко
двинули бутылкой по голове и забрали два рубля денег. Но привычка осталась.
Итак, я вошел на территорию, где были качели и еще какие-то аттракционы
для детей, в середине сиял фонарь, а все углы были заманчиво темными. Я
пошел, конечно, в самую большую темноту. Пробираясь между железными балками,
на которых покоился неизвестного назначения помост, я чертыхался и утопал в
песке моими высокими каблуками. Зачем там был песок, до сих пор не понимаю.
Или это была песочница, чтобы в ней играли дети. Но зачем тогда все эти
железные балки? Или это была стоянка машин, и они во второй слой въезжали на
помост. Не знаю. Это навсегда останется тайной, ибо недавно я пытался найти
это место, но безуспешно. Может, там что-то построили, что невероятно в
столь короткий срок, а, скорее, я перепутал улицы. Пойду туда еще как-нибудь
поищу, если найду, скажу.
Я по железной лесенке влез на деревянный помост -- спустил ноги и сидел
на краешке помоста болтая ногами. Хуля делать, ночь, я ждал приключений и
поглядывал по сторонам. Было тихо, хотя откуда-то издалека доносились крики,
топот, кто-то кого-то ловил, музыка, шарканье подошв. Я сидел и болтал
ногами. Свободная личность в свободном мире. Можно было совершить все что
угодно. Зарезать кого-нибудь, к примеру. Все было доступно и просто.
Алкоголь выветривался. Свободной личности надоело сидеть на помосте. Она
прыгнула вниз. Я прыгнул вниз, в песок.
И тут я увидел Криса. То есть я, конечно, только потом узнал, что его
зовут Крис. Прислонившись к кирпичной стене, сидел черный парень. Широкая
черная шляпа лежала рядом на песке. Потом я имел время ее рассмотреть, она
была украшена темнозеленой лентой, расшитой золотыми нитками. Вообще как я
потом увидел, он был одет в эти три цвета -- черный, темно-зеленый и
золотой. Эти цвета включала его жилетка, его брюки, туфли и рубашка. Но
когда я спрыгнул и увидел его прямо перед собой -- он предстал мне черным
парнем, одетым в черное -- таинственно и холодно сверкавшим мне навстречу
глазами.
-- Хай! -- сказал я.
-- Хай! -- равнодушно ответил он.
-- Меня зовут Эдвард, -- сказал я, сделав пару шагов по направлению к
нему.
Он издал какой-то ничего не значащий презрительный звук.
-- У тебя ничего нет выпить? -- спросил я его.
-- Фак офф! -- сказал он, что значит отъебись.
Я подумал -- интересно, почему он тут сидит, на пьяного или наркомана
он не похож, нет этой осовелости, спать если собрался здесь, так вроде на
бродягу не похож. Может, скрывается от полиции? Я не из тех, кто кого-то
выдает. Я бы ему еще и помог спрятаться. Злой только он очень. Я посмотрел
на него, и сделал несколько шагов по направлению к нему и присел рядом с
ним. Он холодно наблюдал и не двигался. Я, сидя на корточках, заглянул ему в
лицо.
Широкий хищный нос, глубоко уходящие ноздри, губы необычайные для
черного -- строгие и не пухлые, крепкая грудь. Здоровый парень, наверное,
если встанет, будет на голову выше меня. Молодой, лет 25-30, не больше.
Широкие штанины черных брюк лежат на песке.
-- Слушай, как тебя зовут? -- сказал я.
Тут уж он не выдержал, видно, я ему крепко надоел со своим
разглядыванием и расспросами. Он молча и быстро бросился на меня. Прямо из
своей сидячей позиции он метнулся и моментально скрутил меня, через
мгновение я уже лежал под ним, и судя по всему он собирался меня придушить,
и совсем, не слегка .
Я сразу отказался от борьбы с ним, у меня была слишком невыгодная
позиция. Единственное, что я успел сделать когда он метнулся на меня, это
подвернул правую руку под правое бедро и одновременно подогнул под себя
правую ногу. Таким образом, подмятый им, я лежал на правом боку. Это была
хорошая хитрость, потому что моя спрятанная кисть свободно проникала в сапог
и схватилась за рукоять ножа. Если он имеет намерение придушить меня совсем
-- я зарежу его, -- подумал я холодно. Он придавил меня всего, но правая
рука могла свободно двигаться. Этого он не учел.
Мне не было страшно. Честное слово, совершенно не страшно. Я же говорю,
что имел тогда какой-то подсознательный инстинкт, тягу к смерти. Пуст
сделался мир без любви, это только короткая формулировка, но за ней --
слезы, униженное честолюбие, убогий отель, неудовлетворенный до
головокружения секс, обида на Елену и весь мир, который только сейчас,
честно и глумливо похохатывая, показал мне, до какой степени я ему не нужен,
и был не нужен всегда, не пустые, но наполненные отчаянием и ужасом часы,
страшные сны и страшные рассветы.
-
-
06.08.2013 в 14:30назад я душил Елену, ведь ничто не должно оставаться безнаказанным, он душил
меня, а я не торопился со своим ножом. Может быть, я его и не вынул бы
вовсе, или вынул, не знаю, но он внезапно ослабил руки, может, гнев его
прошел. Мы лежали, задыхаясь, он тоже задыхался от усилий, душить нелегко, я
это знаю по себе, не так просто, как кажется.
Пахло сырым песком, шаркали подошвы за оградой, это по улице проходили
одинокие ночные прохожие. Внезапно я высвободил свои руки и обхватил ими его
спину. -- Я хочу тебя, -- сказал я ему, -- давай делать любовь?
Я не навязывался ему, неправда, все произошло само собой. Я был
невиновен, у меня встал хуй от этой возни и от тяжести его тела. Это не была
тяжесть Раймоновой туши, природа тяжести этого парня была другая. Я сказал
ему -- "Давай делать любовь", но он и сам, наверное, понял, что я его хочу
-- мой хуй наверняка воткнулся в его живот, он не мог его не почувствовать.
Он улыбнулся.
-- Бэби, -- сказал он.
-- Дарлинг, -- сказал я.
Я перевернулся, приподнялся и сел. Мы стали целоваться. Я думаю, мы
были с ним одного возраста, или он был даже младше, но то что он был
значительно крупнее и мужественнее меня как-то само собой распределило наши
роли. Его поцелуи не были старческим слюнопусканием Раймона, теперь я
понимал разницу. Крепкие поцелуи сильного парня, вероятно, преступника.
Верхнюю губу его пересекал шрам. Я осторожно погладил его шрам пальцами. Он
поймал губами и поцеловал мою руку, палец за пальцем, как я делал когда-то
Елене. Я расстегнул ему рубашку и стал целовать его в грудь и в шею.
Особенно я люблю обниматься как дети, закидывая руки далеко за шею, обнимая
шею, а не плечи. Я обнимал его, от него пахло крепким одеколоном и каким-то
острым алкоголем, а может быть, это был запах его молодого тела. Он
доставлял мне удовольствие. Я ведь любил красивое и здоровое в этом мире. Он
был красив, высок, силен и строен, и наверняка преступник. Это мне
дополнительно нравилось. Непрерывно целуя его в грудь я спустился до того
места, где расстегнутая рубашка уходила в брюки, скрывалась под брючным
поясом. Мои губы уперлись в пряжку. Подбородок ощутил его напряженный член
под тонкой брючной материей. Я расстегнул ему зиппер, отвернул край трусиков
и вынул член.
В России часто говорили о сексуальных преимуществах черных перед
белыми. Легенды рассказывали о размерах их членов. И вот это легендарное
орудие передо мной. Несмотря на самое искреннее желание любви с ним,
любопытство мое тоже выскочило откуда-то из меня и глазело. "Ишь ты, черный
совсем, или с оттенком", -- впрочем, не очень хорошо было видно, хотя я и
привык к темноте. Член у него был большой. Но едва ли намного больше моего.
Может, толще. Впрочем, это на глаз. Любопытство спряталось в меня. Вышло
желание.
Психологически я был очень доволен тем, что со мной происходило.
Впервые за несколько месяцев я был в ситуации, которая мне целиком и
полностью нравилась. Я хотел его хуй в свой рот. Я чувствовал, что это
доставит мне наслаждение, меня тянуло взять его хуй к себе в рот, и больше
всего мне хотелось ощутить вкус его спермы, увидеть, как он дергается,
ощутить это, обнимая его тело. И я взял его хуй и первый раз обвел языком
напряженную его головку. Крис вздрогнул.
Я думаю, я хорошо умею это делать, очень хорошо, потому что от природы
своей человек я утонченный и не ленивый, к тому же я не гедонист, то есть не
тот, кто ищет наслаждения только для себя, кончить во что бы то ни стало,
добиться своего оргазма и все. Я хороший партнер -- я получаю наслаждение от
стонов, криков и удовольствия другого или другой. Потому я занимался его
членом безо всяких размышлений, всецело отдавшись чувству и повинуясь
желанию. Левой рукой я, подобрав снизу, поглаживал его яйца. Он постанывал,
откинувшись на руки, постанывал тихо, со всхлипом. Может быть, он произносил
"О май Гат!"
Постепенно он очень раскачался и подыгрывал мне бедрами, посылая свой
хуй мне поглубже в горло. Он лежал чуть боком на песке, на локте правой
руки, левой чуть поглаживая мою шею и волосы. Я скользил языком и губами по
его члену, ловко выводя замысловатые узоры, чередуя легкие касания и
глубокие почти заглатывания его члена. Один раз я едва не задохнулся. Но и
этому я был рад.
-
-
06.08.2013 в 14:30каждом моем движении тер его о песок сквозь мои тонкие джинсы. Хуй мой
отзывался на все происходящее сладостным зудением. Вряд ли я хотел в тот
момент еще чего-нибудь. Я был совершенно счастлив. Я имел отношения. Другой
человек снизошел до меня, и я имел отношения. Каким униженным и несчастным я
был целых два месяца. И вот наконец. Я был ему страшно благодарен, мне
хотелось, чтоб ему было очень хорошо, и я думаю, ему было очень хорошо. Я не
только поместил его крепкий и толстый хуй у себя во рту, нет, эта любовь,
которой мы занимались, эти действия символизировали гораздо большее --
символизировали для меня жизнь, победу жизни, возврат к жизни. Я причащался
его хуя, крепкий хуй парня с 8-й авеню и 42-й улицы, я почти не сомневаюсь,
что преступника, был для меня орудие жизни, сама жизнь. И когда я добился
его оргазма, когда этот фонтан вышвырнулся в меня, ко мне в рот, я был
совершенно счастлив. Вы знаете вкус спермы? Это вкус живого. Я не знаю
ничего более живого на вкус, чем сперма.
В упоении я вылизал всю сперму с его хуя и яиц, то, что пролилось я
подобрал, подлизал и поглотил. Я разыскал капельки спермы между его волос,
мельчайшие я отыскал.
Я думаю, Крис был поражен, вряд ли он понимал, конечно, он не понимал,
не мог понимать, что он для меня значит и его поражал энтузиазм, с каким я
все это проделал. Он был мне благодарен, со всей нежностью, на какую он был
способен, гладил мою шею и волосы, лицом я уткнулся в его пах, и лежал не
двигаясь, так вот он гладил меня руками и бормотал "Май бэби, май бэби!"
Слушайте, есть мораль, есть в мире приличные люди, есть конторы и
банки, есть постели, в них спят мужчины и женщины, тоже очень приличные. Все
происходило и происходит в одно время. И были мы с Крисом, случайно
встретившиеся здесь, в грязном песке, на пустыре огромного Великого города,
Вавилона, ей-Богу, Вавилона, и вот мы лежали и он гладил мои волосы.
Беспризорные дети мира.
Я никому не был нужен, больше чем за два месяца никто и рукой не
прикасался ко мне, а тут он гладил меня и говорил: "Мой мальчик, мой
мальчик!" Я чуть не плакал, несмотря на свой вечный гонор и иронию я был
загнанное существо, вконец загнанное и усталое, и-нужно мне было именно это
-- рука другого человека, гладящая меня по голове, ласкающая меня. Слезы
собирались, собирались во мне и потекли. Его пах отдавал чем-то специфически
мускусным, я плакал, глубже зарываясь лицом в теплое месиво его яиц, волос и
хуя. Я не думаю, чтоб он был сентиментальным существом, но он почувствовал,
что я плачу, и спросил меня почему, насильно поднял мое лицо и стал вытирать
его руками. Здоровенные были руки у Криса.
Ебаная жизнь, которая делает нас зверями. Вот мы сошлись здесь в грязи
и нам нечего было делить. Он обнял меня и стал успокаивать. Он делал все
так, как я хотел, я этого не ожидал. Когда я волнуюсь, у меня поднимаются
все волоски на теле, как бы мельчайшие уколы, сотни, тысячи мельчайших
уколов поднимают мои волоски, мне становится холодно и я дрожу. Впервые за
долгое время я не относился к себе с жалостью. Я обнимал его за шею, он
обнимал меня, и я сказал ему: "Ай эм Эди. У меня никого нет. Ты будешь
любить меня? Да? И мы всегда будем вместе? Да?"
Он сказал: -- Да, бэби, да, успокойся.
Тогда я оторвался от него, нырнул правой рукой в сапог и вытащил мой
нож. "Если ты изменишь мне, -- с еще не высохшими слезами на глазах сказал я
ему, -- я зарежу тебя!" По слабому знанию английского языка все это звучало
очень тарабарски, такая сложная фраза, но он понял. Он сказал, что не
изменит.
Я сказал ему: -- Дарлинг!
Он сказал: -- Май бэби!
-- Мы будем всегда ходить с тобой вместе и не расставаться, да? --
сказал я.
-- Да, бэби, всегда вместе, -- сказал он серьезно.
Я не думаю, чтобы он врал. У него были свои дела, но я, охуевший от
одиночества, ему подходил. Это не значило, что мы навеки соединялись в наших
отношениях. Просто сейчас я был нужен ему, я мог бы с ним встречаться, он бы
меня ждал в барах или просто на улицах, может быть и наверняка я принял бы
участие в каких-то его делах, возможно, криминальных. Мне было все равно,
каких делах, я хотел этого -- это была жизнь, я был нужен жизни, пусть
такой, да какой угодно, но нужен. Он брал меня, я был совершенно счастлив,
он брал меня. Мы разговаривали. Тогда-то я и узнал, что его зовут Крис. Он
сказал, что утром мы пойдем к нему, туда, где он живет, но ночь мы должны
пересидеть здесь. Я не стал расспрашивать, почему, с меня было достаточно
того, что он предложил мне жить у него. Я был как собака, опять нашедшая
хозяина, я перегрыз бы сейчас за него глотку любому полицейскому или кому
угодно.
Мы вполголоса беседовали на том же тарабарском языке. Иногда я
забывался и начинал говорить по-русски. Он тихонько смеялся и я тут же
научил его нескольким словам по-русски. Это не были с точки зрения
порядочного человека хорошие слова, нет, это были плохие слова -- хуй,
любовь, и еще что-то в том же духе.
Мне захотелось его среди этой беседы, я совсем распустился, я черт
знает что начал творить. Я стащил с себя брюки, мне хотелось, чтоб он меня
выебал. Я стащил с себя брюки, стащил сапоги. Трусы я приказал ему разорвать
на мне, мне хотелось, чтоб он именно разорвал, и он послушно разорвал на мне
мои красные трусики. Я отшвырнул их далеко в сторону.
В этот момент я действительно был женщиной, капризной, требовательной и
наверное соблазнительной, потому что я помню себя игриво вихляющим своей
попкой, упершись руками в песок. Моя оттопыренная попка, которой
оттопыренности завидовала даже Елена, она делала что-то помимо меня -- она
сладостно изгибалась, и помню, что ее голость, белость и беззащитность
доставляли мне величайшее удовольствие. Думаю, это были чисто женские
ощущения. Я шептал ему: "Фак ми, фак ми, фак ми!"
Крис тяжело дышал. Думаю, я до крайности возбудил его. Я не знаю, что
он сделал, возможно, он смочил свой хуй собственной слюной, но постепенно он
входил в меня, его хуй. Это ощущение заполненности я не забуду никогда.
Боль? Я с детства был любитель всевозможных диких ощущений. Еще до женщин,
мастурбирующим подростком, бледным онанистом, я придумал один самодельный
способ -- я вставлял в анальное отверстие всякие предметы, от карандаша до
свечки, иногда довольно толстые предметы -- этот двойной онанизм -- хуя и
через анальное отверстие был, помню, очень животным, очень сильным и
глубоким. Так что его хуй в моей попке не испугал меня, и мне не было очень
больно даже в первое мгновение. Очевидно, я расстянул свою дырочку давно. Но
восхитительное чувство заполненности -- это было ново.
Он ебал меня, и я начал стонать. Он ебал меня, а одной рукой ласкал мой
член, я ныл, стонал, изгибался и стонал громче и сладостней. Наконец, он
сказал мне: "Тише, бэби, кто-нибудь услышит!" Я ответил, что я ничего не
боюсь, но подумав о нем, все же стал стонать и охать тише.
Я вел себя сейчас в точности так же, как вела себя моя жена, когда я
ебал ее. Я поймал себя на этом ощущении, и мне подумалось: "Так вот какая
она, так вот какие они!", и ликование прошло по моему телу. В последнем
судорожном движении мы зарылись в песок и я раздавил свой оргазм в песке,
одновременно ощущая горячее жжение внутри меня. Он кончил в меня. Мы в
изнеможении валялись в песке. Хуй мой зарылся в песок, его приятно кололи
песчинки, чуть ли не сразу он встал вновь.
Потом одевшись, мы устроились поудобнее чтобы спать. Он занял свое
прежнее место у стены, а я устроился возле, положив голову ему на грудь, и
обнявши его руками за шею -- позу эту я очень люблю. Он обнял меня и мы
уснули...
www.lib.ru/PROZA/LIMONOV/edichka.txt